Волосы

Волосы Ани Захаровой лежали на подушке, как снопы сена, навороченного какой-нибудь бабой Дуней или дояркой Машей. Запуская в волосы пальцы, Аня с сожалением констатировала, что мягкость их осталась где-то там же, где и ее нежное доверие к миру.

Ожидание чуда, сменившееся постоянным раздражением, не встречало понимания ни у кого. Колючим автономным созданием Аня путешествовала по микромирам, от дома и до ближайшего супермаркета, довольствуясь редкими контактами с немногословными продавщицами. Как тогда, когда в магазине отключили свет, а лысеющий мужчина, наполовину купивший свои покупки, брезгливо сморщился, поглядывая на те, которые еще оставались на ленте, а Аня разглядывала вдруг замедлившихся людей, с любопытством смотрящих на кассы, которые, встрепенувшись, продолжили идти, как будто не видели, что света нет. Снаружи — грязь и обдающие брызгами машины, ямы, весенняя слякоть. Аня не хотела улицы, но и торчать здесь, запертой между лысым и покупателями, в темноте, напоминающей тесноту и пропахлость ночного автобуса, ей не нравилось. Аня набрала в грудь побольше воздуха. Она всегда так делала, когда надо было перетерпеть, продержаться еще немного. Она говорила себе, что надо быть сильной и скоро все закончится. Однако не заканчивалось ничего. Только еще сильнее закручивалось.

Аня думала о женщинах, инфантильно сюсюкающих, стирающих кашу с лиц своих малышей, с лицами неподвижных фюреров охранявших детские площадки и хвастающих наличием детей, как будто в этом был какой-то бонус от мира. Если и бонус, то чего этим хвастаться? Если и ценно, то зачем выставлять напоказ?

Аня не знала, зачем живет, но это непонимание было ей приятнее слепой уверенности в осмысленности происходящего. Смысла никакого не было, это тоже понятно. Возможно, будь люди чуточку добрее, высокоорганизованнее, умнее… хотя тогда бы они, наверное, быстро закончились. От скуки.

Все чаще ее навещало острое чувство несостоятельности во всем. Она даже говорила себе, что предпочла бы вовсе не существовать, но это было ложью. Все существо Ани желало какого-нибудь смысла, который дал бы ей, наконец, этот воздух и ощущение свежести, сил, а не постоянной испачканности.

Ты не можешь спрятаться в квартире и беречь себя, объясняла себе Аня этот странный парадокс ее души: одновременное желание пройти по миру такой же нетронутой, как и пришла в него и странную потребность погружаться в разные опыты и пробовать как можно больше.

Интеллектуалы убеждены, что красота и ум спасут этот мир. На самом же деле такие интеллектуалы еще больше извращены, чем добронравные граждане, живущие спокойно и просто, не мучающиеся по ночам никаким проблемами поисков смысла, потому что смыслы эти им дают, всем, сверху и бесплатно.

Аня знала, что процесс жизни в удовольствие помогает сделать прохождение этой самой жизни намного приятнее, но не придает ей большего значения. Иногда она думала и то, что можно ничего в жизни не сделать и все равно такая жизнь тоже для чего-то будет нужна. И еще одно. Была жизнь — как искусство и была — как выживание.

Впрочем, в праздной жизни, полной всяческих наслаждений, она видела что-то от лукасовской жабы, распирающее брюхо которой поглощало и эстетику отвратительного. За такими существами, в конце концов, приходит вовсе не грозный ростовщик, чтобы взять ему причитающееся, а собственная совесть, тайная незваная побирушка, являвшаяся как громовое откровение.

Когда включился свет, Аня разменяла деньги на макароны и морские водоросли, и вышла из магазина.